Батальон: Минуты, словно годы

  Из кармана серой шинели, пробитой пулями и осколками снарядов и мин, пропахшей порохом и тротилом, измазанной в болотах Белоруссии и прополосканной неласковыми водами Березины и Немана, я достал измятый ветхий блокнот и аккуратно его раскрыл, чтобы не порвать. На первой странице все еще сохранились слова:
«Записки сержанта Г. Л.». В предрассветной темноте на белом поле бумаги огрызком карандаша огрубевшим за время войны почерком вывел: «20 октября 1944 года. Восточная Пруссия».
  Это была первая заграничная запись.
  После совещания у комбата, я понял, что нарождающийся день для нашего второго штурмового батальона станет самым тяжелым из всех минувших. Мы ушли далеко вперед, оторвались от всех других частей своего 136-го стрелкового полка 97-й дивизии и теперь остались одни-одинешеньки. Ни слева, ни справа нет никого. И если немцы обнаружат это, то в любую минуту могут напасть на нас не только с флангов, но и с тыла. И тогда... Тогда придется очень трудно.
  ...Майор Лупинос созвал всех командиров в штаб батальона — богатое кирпичное имение, окруженное огромным хорошо ухоженным садом; В доме прекрасная мебель, ковры, посуда — хрусталь да золото. В таком благолепии я, измазанный, уставший, в рваной шинели, чувствовал себя неуютно, осторожно перешагивал через богатые, красивые ковровые дорожки. Наткнувшись на библиотеку, стал с интересом рассматривать ее, когда услышал окрик комбата.
  — В чем дело, сержант?
  — Смотрите. Рядом с собранием сочинений Пушкина стоит «Майн кампф».
  — Черт с ним. Все собрались? Давайте обсудим обстановку. Только что я говорил со штабом полка. Приказано держаться до прихода подкрепления и ни при каких обстоятельствах не отходить. Сосед слева где-то отстал в ночном наступлении. Справа должны быть батальоны нашего полка — их задержал противник. Значит — фланги открыты. По показаниям пленного, с егодня вечером из Кенигсберга в наш район прибыла крупная группировка пехоты—912-й немецкий пехотный полк 349-й пехотной дивизии армии «Центр», усиленный сорока шестью танками из второй танковой дивизии СС «Герман Геринг». Этой группировке поставлена задача уничтожать советские войска, проникшие на территорию Восточной Пруссии. А наш батальон вырвался вперед километров на двадцать с лишним. Придется основной удар принимать нам. Чем же встречать врага,; если приданная артиллерия отстала? Всего две сорокапятки. Смогут ли они одолеть немецкие «тигры» и «фердинанды»? Батальон во многих боях понес большие потери. Только храбрость и военное мастерство могут спасти пас. Таково было общее мнение.
  Как получилось, что мы оказались в «изоляции»?
  С вечера 19 октября батальону было приказано начать ночное наступление. Надо было постоянно теснить «непобедимых», не давать им возможности закрепиться, а это легче всего достигнуть в ночных сумерках, когда немцы предпочитают не воевать.
  Нам указали соседей справа и слева. Дали направление и... вперед! Комбат организовал наступление так: впереди бесшумно продвигались разведчики, за ними — цепь батальона. Задача разведчиков—обнаруживать опорные пункты противника (сплошной обороны они не успели создать) и, по возможности, без огня снимать часовых, затем туда врывались роты, уничтожая противника штыком и прикладом. Сдающихся в плен — уводили в тыл. Все хуторки и каменные здания каждого населенного пункта в Восточной Пруссии немцы превратили в настоящие цитадели. Поэтому очень важно было ночью подойти к спящим вражеским гарнизонам незаметно.
  Словно привидения, бесшумно скользили впереди нас разведчики. Их командир старшина Виктор Третьяков сам снимал часовых. Высокий, крепко сложенный, волосы темно-каштановые, лицо задубевшее, руки покрыты волосами. Когда я узнал, что Виктор из Уссурийска, почему-то невольно стал сравнивать его с хозяином уссурийской тайги — тигром. Особенно во время охоты. Мягко, осторожно ступая, используя разные укрытия и маскировку, он неслышно подкрадывался к самому чуткому часовому, сжимался, как пружина, и неотразимым прыжком бросался на него.
  Почти всю ночь мы успешно продвигались вперед. Немало было на нашем счету захваченных населенных пунктов, отправленных в тыл пленных. Победа хмелем ударила в головы солдат: даже перестали беспокоиться, есть ли с флангов соседи! Около имения, где мы сейчас окопались, по карте это рядом с деревней Гросс Варнингхен, часового пошел снимать помощник Третьякова—сержант Симонов. Он, как и старшина, незаметно подобрался к часовому, мгновенно выскочил из-за угла на спину противника, свалил его, зажал рот. Только часовой каким-то ловким приемом вдруг сбросил с себя Симонова и закричал. Этого было достаточно. Немцы переполошились. В одном нижнем белье стали выскакивать из дома, открыв шквальный огонь по невидимому противнику. Мы кинулись в атаку, и через минуту бой закончился. Вот так и оказались мы здесь, и вынуждены были занять круговую оборону.
  В редеющей темноте немецкие ракеты продолжают взлетать только со стороны фронта. Но в моей голове неотступно звучат слова комбата о том, что неприятельская разведка, может быть, уже рыщет где-нибудь около наших флангов, уже радуется нашей незащищенности. И эти холодные огненные шары ракет, которые пока впереди, показались зловещими. В их свете еще более неприветливой, враждебной стала чужая земля. Невольно . вспомнились слова деда Ивана Николаевича, бывшего моряка: -«Чуже-дальная сторона горем посеяна, слезами поливана, печалью огорожена. Будь осторожнее внучек за границей. Не забывай о своей Родине».
  Темень и безмолвие наполняют недобрым предчувствием. В душе, помимо воли, звучит траурная мелодия, будто предсказывая надвигающийся неминуемый роковой час. Но нет, надо осилить все, не расслабляться. Потерявшие веру в победу всегда погибают. Нельзя забывать эту военную истину. Надо победить! Но как? Хорошо, если придет помощь в ближайшие часы. А если не придет? Мятущиеся мысли томили и просились в блокнот, но стоило остановиться на какой-то из них, они тут же разлетались, точно вспуганные птицы. Я успевал лишь схватить отдельные отрывки фраз, наметки мыслей. Наконец решил, что лучше кратко фиксировать события и записывать имена, а мысли потом сами вернутся к этим вехам. Непонятно почему, но мне верилось, что блокнот может сохраниться и выжить, его не сразит ни пуля, ни осколок. И может случиться, что после войны какой-нибудь писатель, не видавший ни одного боя, пороется в архивных документах и по коротким приказам, по сухим сжатым политдонесениям постарается воссоздать подробности нашей жизни на фронте, восстановить наши переживания и мечты. Но дано ли человеку не увиденное — рассмотреть, не пережитое — воскресить? Не случится ли так: наполнит он произведение художественными подробностями, похожими на правду, но будет ли это рассказом о нас?
  А тут вот они—наши фронтовые будни: не бумажные, не выдуманные. Вот они вокруг—мои друзья-однополчане, молодые и старые, спокойные и пылкие, люди самых разных гражданских профессий, теперь все в одинаковых серых шинелях, все с оружием в руках. Бойцы батальона заняты делом, но каждый по-своему переживает тревогу наступающего дня, по-своему ждет противника. Внутреннее беспокойство за свою судьбу и судьбу товарищей у одних можно почувствовать по изменившемуся голосу, походке или выражению лица. Другие стали молчаливее, задумчивее. Третьи настойчиво пытаются показать свое спокойствие и этим стараются внушить и себе, и соседям, что никакой опасности не будет, предстоит обычный бой. Четвертые, демонстрируя презрение к обстановке («Умирать—так с музыкой!»), стали говорливыми, суетливыми, шутят к месту и не к месту, словно спешат сказать: «Смотрите, вот какой я — живой, интересный, общительный!». А молодые необстрелянные бойцы, как мне кажется, даже не подозревают о том, какая их ожидает опасность.
  Сейчас затишье. Далеко слышны негромкие разговоры в окопах. Кое-где хлопает выбрасываемая лопатами земля — солдаты заканчивают окапываться. Конечно, при прямом попадании и в окопе не спасешься, но такие случаи редки.
  Далеко-далеко, в глубине немецкой обороны, где мне казалось хозяйничает лишь ночное безлюдье, неожиданно среди белых осветительных ракет взлетела одиночная зеленая. И странно, что она вызвала во мне не только мысли о многоэшелонном расположении вражеских войск. Почему-то я эту ракету сравнил с людскими судьбами: некоторые из нас так же незаметно поднимаются вверх, достигнув вершины жизни, ярко осветят все вокруг и начинают падать, постепенно затухая. Вроде и не так страшно навсегда погаснуть, когда сердцем осознаешь, что сделал для людей что-то доброе, никогда незабываемое. И все равно где-то внутри дует, завывая, пронзительный холодный ветер, и по телу бегут мурашки. Может, успокоить себя большими победами? Ведь наши части осилили врага в операции «Багратион», освободили Витебск, Вильнюс, Шяуляй, успешно прошли до самой границы. А мы вот теперь идем на Кенигсберг. Многое сделано, да, но от этого все равно не легче...
  Тишина. Мы с Мишей сидим на снарядном ящике спина к спине, покажется, слышно даже соседям, как бьются наши сердца. Комбат сказал, что гитлеровцы не смирятся с острым «клином» в их обороне, сделают все, чтобы -быстрее уничтожить его. А силенок у батальона мало: сколько дней наступаем без подкрепления. Нам, конечно, не в новинку немецкие атаки, да совсем иное дело, когда фланги открыты. А фашистам только того и надо: хотя бы маленькая,.хотя бы над одним батальоном, но победа—для пропаганды, для шумихи, что их боевая слава еще не совсем закатилась, не полностью развеян миф о непобедимости армии фюрера. В таких размышлениях я забыл о блокноте, он вдруг соскользнул с колена и напомнил о себе. Что же в него записать? Может, имена тех, с кем воюю? Сержант Михаил Фрянцев, вывожу карандашом первое имя, имя своего друга. Для каждого из нас оно говорит о многом. Ребята о храбрости Миши пишут в письмах домой. Новичкам из пополнения рассказ о батальоне всегда начинается с него. Как же — только у него в батальоне два ордена Славы. А Мише, как и мне, всего восемнадцатый год. И такие ордена! Помню, как Миша растерялся и не знал куда себя деть, весь испариной покрылся, когда ему вручали первый орден.   — Ничего, сержант. Привыкай к славе,— успокаивал его командир полка майор Хамидуллин.— Орден приносит не только почет, но и новый долг. Бей врага так же, как и бил до этого.   На вид Миша совсем не богатырь. Наоборот—невысокий, белокурый, интеллигентного вида, тонкий и гибкий. Он, в отличие от старичков, после прибытия на фронт продолжал мечтать о будущем. После войны решил обязательно поступить в институт, затем в аспирантуру. И в окопах готовил себя к этому: в свободную минуту доставал из вещмешка толстую помятую тетрадку, усаживался подальше от лишних глаз и, не обращая внимания на едкие шутки давнишних фронтовиков («Вишь ученый, высчитывает, наверное, сколько часов ему осталось жить?»), повторял тригонометрию, алгебру, решал сложные, непонятные нам задачи. Углубившись в цифры и математические знаки, иногда разговаривал с ними, как с хорошими друзьями. Признаться, я по-особому глубоко полюбил его за такую увлеченность, потому что и сам до войны без памяти полюбил литературу. Миша отличался необыкновенной опрятностью, чистоплотностью. Непонятно, когда он успевал (даже в дни наступления!) почистить сапоги, подшить белоснежные воротнички, подогнать петлицы и погоны, высветлить до солнечного блеска пуговицы. Кое-кто подсмеивался над ним. «Тебе бы еще ногти и губы красить. Настоящей кралей бы стал». Встречались и такие, которые недолюбливали Мишу: «Чистюля нашелся. Лучше всех хочет быть».
Был такой случай: еще до фронта, в запасном полку, когда мы занимались строевой подготовкой. Помощник командира взвода старший сержант Киселев, отправивший уже не одну маршевую роту на передовую, требовал четкости шага, одновременности поворотов, строгого уставного подхода и отхода от командиров. Сотни раз, до седьмого пота повторяли совершенно ненужные на фронте повороты «Напр-а-во! нале-е-во! круго-ом марш!». Надо бы учиться стрелять, маскироваться, бросать гранаты, а попробуй скажи.
  Вдруг вдали показался командир роты. Киселев поправил ремень, пилотку и по-петушиному звонко гаркнул:   — Взво-о-д! В две шеренги—становись!   За секунду на плацу пролегли две ровные линии. Киселев окинул взглядом строй: хорошо стоят солдаты, аккуратно, носок в носок. Даже улыбка появилась на его корявом лице. И тут он заметил, что у всех в строю сапоги запыленные, а у Фрянцева — блестят, как лакированные. Взглянул на свои — тоже серые, грязные. Тогда лицо его стало наливаться багровой обидой. Подошел к Фрянцеву и тихим злым голосом сказал: «Ты чего выпендриваешься? Запыли сапоги!»
  — Не понял, товарищ помкомвзвода.
  — Не понял? Так, так. Не понял, значит. Ну, теперича поймешь: два наряда вне очереди!
  Две ночи Миша мыл полы, отбывал наказание за аккуратность, когда остальные отдыхали. Но и «такая немилость не изменила его привычек. В кармане шинели он всегда носил бархатку. Заранее начищенные сапоги стоило лишь обмахнуть ею, и они снова блестят. Его аккуратность очень пригодилась на фронте. Орудийный расчет, которым командовал Михаил Фрянцев, всегда лучше других оборудовал огневую позицию, тщательнее маскировался, точнее прицеливался по врагу и всегда выходил из боя с меньшими потерями и лучшими в батальоне результатами... '   — Ну, чего замолчал?— вдруг спросил Миша, и -я вздрогнул от неожиданности.— Опять записную книжку достал? Смотри, поосторожнее,—тепло предупредил он.— Дневники па (фронте писать нельзя, не положено. Но какой же это дневник? В нем ведь ничего не разберешь. Миша вновь повернулся ко мне спиной. Я подумал, что, наверное,, и у него на душе кошки скребутся. С немецкой стороны стали доноситься разговоры, лязг металла. Там, где в серой утренней хмари темнеет лес, надрывно всхрапывали танки, будто просыпаясь от крепкого сна. Батальон зашевелился. Кто-то спешит углубить окопчик, другие ворчат, матерят врага за то, что не дает поспать, третьи молчаливо готовят боеприпасы, оружие.
  Миша торопливо шуршит бумагой: наверное, свертывает письмо для матери. Он уже сделал треугольник и пишет адрес: «Ростовская область, Сулимовский сельсовет. Елене Николаевне Фрянцевой».
  Странно, буквы прыгают, набегают друг на друга, словно обиженные на руки, которые всегда так красиво и аккуратно писали. Видимо, очень нервничает Миша.
  — Как ты думаешь, успею отправить письмо?— спрашивает он, не оборачиваясь, и в голосе чувствуется тревога. Почему он сегодня нервничает? В последних боях даже при прорыве границы Восточной Пруссии, укрепленной необыкновенно сильно, он был спокойнее многих друг'их.   — Трудно сказать, успеешь ли. Слышишь, как рано проснулись немцы?
  — Готовятся,—он сунул письмо в карман гимнастерки, поправил пилотку, которая от времени из зеленой превратилась в светло-серую. В отличие от Мишиной, у меня новая. Вчера при прорыве границы через реку Шешупе, не заметил, как потерял ее. А когда остановились и начали окапываться, командир роты старший лейтенант Свистов неожиданно спросил: «Сержант, почему без головного убора?».— «Не могу знать! В атаке где-то потерял!» Командир улыбнулся:
«Пилотку потерял — это не горе. Была бы голова, а шапка найдется!»
Зато шинели у нас с другом одинаковые. До десятка пулевых и осколочных пробоин на каждой. Мы не просим новых. Не на парад, не на свидание. В бою сойдет и такая одежда. Вроде надежнее с ней, как со старым знакомым. И так наши шинели пропахли порохом, сгоревшим тротилом, перекаленным железом, что куда бы мы не шли, даже в тылу за нашими спинами все будто дышит война, неотступно крадутся ее запахи.
  — Хороша,— глядя на то, как я подправляю свою новую форсистую пилотку, грустно говорит Миша.— А моя падала на убитого немца и все мне кажется, что она пахнет им. С души воротит. Ночью, едва засну, снится изуродованный снарядом немец, и на нем лежит моя пилотка. Сегодня чувствую, будет горячий денек. Точно по Лермонтову: «Чуть утро осветило пушки и леса темные верхушки, французы тут как тут... Плохая им досталась доля...»
  — Ладно, не будем гадать,— как можно бодрее перебил я его.—Все же тогда наши победили. Бог не выдаст— свинья не съест.
  — Тебя, пожалуй, не съест. На тебя три раза похоронные писали.
  — Ты чего, Миша? С утра такие разговоры завел. Не похоже на тебя. Самый храбрый в батальоне...
  — А что, храбрые не люди? Или у них нервы железные?
  — Пословица говорит, храброго пуля боится, храброго штык не берет. Брось хандрить. Давай-ка лучше пойдем по своим местам. Пора готовиться.   Я поднялся с ящика из-под снарядов и пошел в отделение противотанковых ружей, которым командовал. На душе от этого разговора осел какой-то неприятный осадок. Жидким молоком лежит на земле предутренний туман. В десяти метрах ничего не видно. Обхожу воронку, перешагиваю через сбитые обгоревшие деревья. Все еще пахнет чем-то горелым, иногда вдруг повеет отвратительным трупным запахом. Все мои три расчета противотанковых ружей окопались вблизи дороги.
  Еще не увидел я своего отделения, а уже слышны знакомые голоса.
  — Вот бы вернуться домой и с орденом на груди,— мечтает вслух, определяю по голосу, молодой, недавно прибывший из Белоруссии, теперь подносчик патронов Евгений Лагутин, которого война еще не научила тому, что можно говорить, а о чем лучше молчать — Как ты думаешь, Дмитрий? —спрашивает он наводчика Мельника.
  — Как? А пока никак. Главное — вернуться,— неопределенно и вроде неохотно басит Дмитрий. Чувствуется, что его отрывают от какой-то своей думы, может о родном селе Андреевке на Украине, и отвечает он механически, односложно.
  — С орденом лучше,— утверждает Лагутин;— Как выйдешь на улицу в деревне...
  Я представил себе Женю — плотного, крепкого, с круглыми и красными, как яблоки щеками. Наверное, начитался Женя книг о легких победах и уверовал в то, что убивают только противника, а главный герой обязательно должен выжить и праздновать победу. А для него главный герой — это, конечно, он. Сказать бойцу, что самоуверенность иногда ослабляет силы человека, одернуть, попросить заняться делом или промолчать, пусть поговорят, помечтают? Не хочется беспокоить ребят. Хоть они и моего возраста, да для них сегодня предстоит первый настоящий бой. Значит, они моложе меня на десятки лет: я уже полгода на передовой и почти каждый день в наступлении, а минута на войне будто месяц, иногда и за целый год покажется. Молчит Дмитрий Мельник и разговор не клеится. Где-то далеко в тумане ухают взрывы, сотрясая землю, вспыхивают и постепенно гаснут звезды ракет. Вдруг, словно издалека, доносится песня:
    Ты обещала мене любити, Ни с кем не знатись И не кохатись, Тай для мене жити.
  Это поет Дмитрий Мельник. Вскоре к нему присоединяется тенор Лагутина. И над пропахшим гарью полем, над чужой немецкой землей, над чужими желтеющими травами, покрытыми росинками, словно слезами, тихо поплыла лирическая песня. Лишь потом я узнал, что Дмитрий в своем селе славился не только мастерством пения, но и втайне от всех сочинял песни и выдавал их за чужие, услышанные. Ох, як я приду, тебя не застану...
  Ведут мелодию молодые бойцы стройно, сердечно. Так могут петь только те, кто еще не знает обстановки, как знаем это мы — командиры рот, взводов, отделений. Я дождался, когда они кончат, и поздоровался.
  — Доброе утро, ребята!
  — Здравия желаем, товарищ сержант!—по учебному дружно отвечают они.
  Надо бы поговорить, побеседовать. Когда прибыли они с пополнением, не было времени на разговоры. Принял в отделение — и пошли в наступление.
  — Здорово мы их шуганули!— делится радостью Женя Лагутин.—А говорили — отборные части немцев. Мы этим отборным еще дадим по загривку. Пусть теперь они поплачут. Что же. хорошее настроение, только немного петушиное. Те, кто давно на фронте, кто участвовал во многих боях, воздерживаются от громких слов. «Лучше сделай, чем молотить языком». Но у Жени эти слова вырвались из глубины души. Сразу после прибытия в батальон он написал заявление с просьбой принять в комсомол. «Жду момента, чтобы комсомольцем войти в логово фашистов— Восточную Пруссию и отомстить за угнанного в немецкое рабство брата». Присаживаюсь на бруствер — бугорок сырой недавно выкопанной земли, прикрытой жухлой травой.
  — Закуривайте!— предлагает Женя, доставая кисет и бумагу.
  — Не научился,— а у самого все думы о предстоящем бое.
  — Вот что я хотел сказать вам, ребята. От нашего отделения во многом зависит успех предстоящего боя. Значит, важно, чтобы вы были активными помощниками,сказать-то сказал, а сам задумался.— Конечно не все от нас зависит, но все-таки не выскакивайте, ребята, без надобности из окопов, не гоняйтесь за отдельными фрицами. Ваша задача бить только по огневым точкам и не тратить патронов на пехоту.
  — Как не стрелять по пехоте?— возмутился Женя.
  — Не стрелять из ПТРа. Не стрелять! Понял? Огонь открывать по моей команде. В лоб танк, конечно, не прошибешь. Бейте по гусеницам, по бакам с горючим, в бок, дно. Учтите—очень важно не нервничать, не пугаться. Смертельно опасно убегать от танка. Бить его надо, гада, до последней возможности. В крайнем случае—опуститься на дно окопа и, пропустив через -себя, стрелять сзади.
Внимательно слушают солдаты, согласно кивают головами, понимают—командир им добра желает.
  — Сержант, сколько вам лет?— неожиданно интересуется Мельник. Он на голову выше меня.
  — Одногодок с тобой.
  — Ну да? А мы думали старше. Когда вы нас принимали в отделение, мы седину у вас заметили.
  — Ничего особенного; Успеете еще узнать по чем фунт лиха. Сегодня наступление было на редкость удачным. Столько километров прошли без потерь. Чаще—каждый отвоеванный метр приходится поливать кровью...
Задумались парни. Легла тень на продолговатое лицо согнувшегося в 'окопе высокого Мельника. Дрогнули в тревоге розовые пышные щеки Лагутина. Вижу, испортилось настроение солдат.
  — Ничего, ребята, не вешать носа. Ведь гоним же мы фашистов. Значит, пусть они больше боятся, основные потери бывают у отступающих. Сегодня наша задача — не отступить, удержаться.
  — А если у них будет много танков?— раздумчиво произносит Мельник.
  — Все равно. Держаться! Вы ружье и патроны почистили, смазали? Смотрите, если во время боя заклинит себя подведете и батальон. Гранаты приготовьте. Все может случиться...   Я поднялся. Пора проверить и другие, расчеты. Во втором — Генрих Широбоков и Иван Лаптев — мои земляки. Они выкопали отдельные ячейки и соединили их узким извилистым ходом сообщения. Попадет мина в одну ячейку, убьет одного, а другой останется жив. Не иначе как эти новички уже поговорили с третьим расчетом. Там опытные фронтовики Ядгар Ташев и Василий Таланов, давно воюют, многому научились. А в петеэровцы попали впервые. Эх, сколько у меня в отделении уже сменилось солдат! Правее третьего расчета окопался дядя Немухин с ручным пулеметом. Вон его силуэт маячит. Тоже хлопочет перед боем. Он в нашей четвертой роте идет от самого Смоленска. По-моему, ему за пятьдесят. Потому и зовут дядей. Но не в годах дело — ноги у человека в последнее время болят, подводят часто. Переходы для Немухина каждый раз невыносимая пытка. Душой рад обогнать всех, а ноги не несут. От того морщинистое лицо его покрывается испариной, тощее тело становится еще тоньше. будто желает спрятаться от. позора. Но в бою каждый хотел бы находиться рядом с Немухиным. Его ручной пулемет укладывает пули точно по вражеской цепи, и главное, безотказно. Солдаты часто удивляются: где только старик берет столько заряженных дисков. Ведь носить их надо—такую тяжесть! И пулемет еще тащить. Некоторые из роты шутят: «От пуль и осколков старика спасает уменье воевать и худоба. В такого плоского попробуй угадай».
  Помню, как-то в наступлении, уже вблизи границы с Восточной Пруссией, наш батальон прижал .к земле немецкий пулеметчик. Залегли мы в канаву, головы поднять не дает, проклятый, прямо косит и косит. Тогда командир роты старший лейтенант Свистов подполз к Немухину и просит: «Выручай, папаша!». Ничего не сказал Немухин кряхтя, поднялся в полный рост, аж все ахнули. Погиб человек! Нет, стоит. Как его обошли пули немецкого пулеметчика, просто чудо? Приложился старик к своему «дегтярю» и дал длинную очередь. Передохнул — и вторую. Замолчал вражеский пулемет, захлебнулся на половине очереди. Поднялся наш батальон, ринулся вперед. Сзади всех ковыляет на больных ногах наш герой. Отстал. Тут к нему подлетает незнакомый офицер: «Почему не поддерживаешь наступление, расстреляю». Ладно мы пояснили, что он спас жизнь многим бойцам, дал возможность продолжить наступление. Я приблизился сейчас к окопу Немухина. Он быстро высунулся из своей норки. На сморщенном почерневшем лице появилась приветливая улыбка.
  — Здоров, сержант. Ждем фрицев?
  — .Да, шевелятся.
  — Ты, сынок, без дела не суйся вперед,— впервые Немухин почему-то назвал меня так, с особой отеческой интонацией в голосе.—У меня сын твоих лет был. Тоже горячности хоть отбавляй... Но вдруг с немецкой стороны взлетела красная ракета ^и я, уверенный в том, что подан сигнал к атаке, не дослу-'шав его, побежал к своему окопу.
Утренний туман оседал. Видимость улучшилась. На нашей передовой словно все вымерло. Ни звука. И в тишине до меня донесся мечтательный голос Жени Лагутина.   — А что, Митя. Война скоро кончится. Так старики говорят в тылу. Прийти бы домой с орденом на груди.
  Это были последние слова в наступившем утре, произнесенные спокойно, безмятежно. Вту же секунду в воздухе просвистел снаряд. По опыту я почувствовал, что разорвется близко. Едва успел спрятаться в окопе, как где-то рядом грохнуло — казалось, все перепонки в ушах разорвались, дохнуло огнем и гарью, пронзительно рассекая воздух, пролетели осколки, посыпались тяжелые комья земли, все вокруг заволокло пылью и дымом. Стало душно, на зубах заскрипел песок. Вслед за первым взрывом рванул второй, третий, и через минуту сплошные разрывы закачали землю. Казалось, воздуха совсем не осталось. Но каждый из нас думал уже не о свежем воздухе, а о том, что вот-вот с секунды на секунду снаряд угодит в твой окоп, и вместе с землей и металлом взметнется твое незащищенное тело» превращенное в тысячи кусков. — Полчаса длилась немецкая артподготовка. Страшно долго тянулись эти минуты. И немало . молодых парней убило и покалечило за это время.
  Начавшись внезапно, артподготовка внезапно и оборвалась. Послышались стоны и команды.
  — Сержант, куда мы теперь?— жалобно крикнул Женя Лагутин.   — Сидеть. Приготовиться к отражению атаки.— Я поднялся повыше и увидел, что все солдаты из моих расчетов живы: их головы тоже показались над окопами. Запыхавшись, мимо пробежал санинструктор рядовой Шлык. На спине его безжизненно лежал раненый. Кровь сочилась из его наскоро перевязанной головы и струилась по шинели санинструктора.   — Семен, много пострадало?— спрашиваю в догонку.
  — Не знаю,—на ходу отвечает он, отирая с лица градом катившийся пот.— Третьего понес.
Семена Шлыка, как и Мишу Фрянцсва, знали все не только в батальоне, но и в полку. Прославился он необычно. Месяца два назад, в середине августа, ходил штурмовой батальон в разведку боем. Конечно, солдаты и сержанты не знали этого. Для нас это было обычное наступление и все. После короткой артподготовки рванулись вперед. Вышибли немцев из первой траншеи, пошли дальше и тут поступил приказ — вернуться на исходные позиции. Приказ есть приказ. Казалось, отошли все, но смотрим, бежит из немецкой траншеи Семен с раненым, а по нему строчат автоматы с той стороны. Оказалось, он не слышал приказа: перевязывал раненого. Вдруг ему на спину кто-то прыгнул.
  — Який там хрен шуткуеть?— возмутился он. Поднял голову и увидел — на нем сидит немец. Извернулся Семен, схватил врага за голову, да что было сил, как ударит о землю. Потом добавил незваному наезднику прикладом, выглянул из окопа и видит—наша цепь возвращается на свои позиции. Подхватил раненого и во все лопатки за своими. Немцы сыпанули по ним из автоматов. Раненому еще раз не повезло: перебило ноги. Вот с тех пор о Семе-де и пошла молва: «Это тот санинструктор, который на себе немецев катает?» — «Хиба ж я виноват?» — улыба-ртся обычно Семен. Сейчас он приближается с раненым к особняку. Вот парню тоже достается. Сколько он перетаскал под огнем раненых, сколько жизней спас. И не знаешь, чего на нем больше — собственного пота или чужой крови. Говорят, что до призыва в армию он в деревне Моисейки Витебской области считался самым форсистым парнем. Ходил всегда аккуратный, начищенный. Здесь не до себя стало. Порой мне кажется, что и налегке он сгорбившись ходит не только от того, что переносит раненых. Вот когда надо немедленно помочь людям и нечем — эта тягота во много раз сильнее сгибает. Смотрю — ребята плотнее устанавливают сошники противотанковых ружей, вдалеке удобнее устраивает свой пулемет Немухин.
  Пора. Снимаю из-за спины вещмешок, достаю запасные диски к автомату, пачку патронов, гранаты. В гранаты вставляю запалы и аккуратно размещаю их в нише ячейки. Противотанковые—в один конец, противопехотные — в другой: все должно быть на местах, под руками.
  — Отделение! Без команды окопы не оставлять! — приказываю, а вернее еще раз напоминаю бойцам, хотя знаю, что команды на отход не будет: не имею права давать. Минут десять прошло после артиллерийской подготовки. Но в томительном ожидании они показались длинными-предлинными. Что-то у немцев не ладилось: обычно наступление они начинали за минуту-две до окончания артналета. Не сработало у них что-то.
  — Какого черта они душу мотают?—про себя возмущаюсь.— Уж начинали бы, не тянули...
  Присматриваюсь вперед — немецких цепей нет. Черт их возьми! Не вторую ли артподготовку думают провести?
Это нам очень невыгодно.     Наконец, послышался гул моторов и из-за пригорка показались коробки танков. Сколько их? Две, три, четыре, пять. Солидно для нас. Сердце учащенно бьется, отсчитывая секунды. Время! Чем меньше его остается, тем дороже оно становится, том милее каждая травинка. А теперь каждое мгновение бесценно. У кого-то из нас вот-вот не станет и этнх мгновений.
  Рокот танков надвигается. Вот они уже в полукилометре.
  — Отделение! Приготовиться к бою. Бронебойным —заряжай!
  Какое-то фронтовое чутье подсказывает, что командир группы танков должен быть в средней машине, идущей прямо на нас. За танками катится зеленоватая волна немецкой пехоты. Много. Вдруг из ствола среднего танка вырвался огонек и тут же с воем пролетел снаряд и разорвался далеко позади. Я не вытерпел:
  — По гусеницам третьего танка справь! Отделение—огонь!
Три ружья друг за другом выстрелили. А Миша Фрянцев со своей сорокапяткой молчит. Что же он? Ближе подпускает что ли?
  — Огонь!!!
Черт возьми! Да что ж это такое? Как в стенку горох. Идут и идут. Остается около трехсот метров. Огонь открыли уже все наши стрелки. А по нам беспрерывно бьют пушки и пулеметы немецких танков. В сплошном грохоте не стало слышно команд. Теперь многое зависит от храбрости и находчивости каждого. Наступил критический момент: если не остановить танки — они раздавят нас гусеницами. Замолчало первое ружье.
В дыму и пыли бегу туда. Ребята, оказывается, запрятались в окопе и носа не показывают.   — Почему не стреляете?— вне себя кричу на Лагутина и Мельника.— Все ведут огонь! А вы?!
  Но они так испугались, что не могут даже ответить. Прыгаю в их окоп и, схватив ружье, быстро загоняю в патронник бронебойный, тщательно прицелившись, стреляю в гусеницу ведущего танка. Еще молниеносный заряд и выстрел! Танк неожиданно! повернулся, закрутился. А, гад! Потерял ход! В это мгновение на помощь пришли сорока-пятчики Миши Фрянцева. Они выбрали'удачный момент и ударили как раз вовремя. Грозная машина, задымившись, остановилась. Второй танк шел правее, прямо па третий расчет. Нет, не испугались Ядгар Ташев и Василий Таланов: они ведут огонь с отчаянной поспешностью. От танка до окопчика остается'уже метров пятьдесят. Из пушки танку их теперь не достать, они в мертвой зоне. Гусеницами раздавит! Вижу: в сторону этой машины повернули свое ружье Генрих Широбоков и Иван Лаптев. Прицеливаюсь тоже: выстрел! Вспышка показала, что промазал. Смотрю — ребята третьего расчета не спрятались в окоп. Чего медлят! Раздавит их танк! Вдруг ружье у третьего расчета дрогнуло и «тигр» остановился, не дойдя до окопа считанные метры. Ну сейчас ты, голубчик — наш. Мы тебе пропишем горяченьких. В танк полетели гранаты, и грозный стальной зверь вспыхнул, как свечка.
  Я не видел, как подбили третий танк, остальные повернули.назад, и вражеская пехота с криками кинулась на наши окопы. Героизм наших бойцов вернул к боевому делу Лагутина и Мельника. Командовать некогда. Метнулся к своему окопу н длинными очередями из автомата начал поливать наступающих. Эх, черти! Совсем близко. За гранаты! Метнул подряд три штуки. Смотрю, из окопа со своим «дегтярем» выскочил дядя Немухин и босиком (свободнее больным ногам) ринулся на немцев, на ходу, словно траву косой; укладывая врагов длинными очередями.
  «Надо поддержать Немухина»,— мелькает мысль. Выскакиваю тоже, с криком «ур-р-а-а!» увлекаю за собой других. Рядом промелькнуло что-то огромное. Да это же командир разведчиков богатырь Виктор Третьяков. Смотрю, он уже схватил впереди бегущего немца и хрястнул его о землю. Следующего ударил прикладом. Ворвались в немецкие ряды и другие наши бойцы. Началась настоящая свалка. Не выдержали немцы ру-копашной, начали отходить. «А-а! Сволочи—побежали!»—слышу злорадный крик. Преследовать удирающих фашистов не стали. Силы беречь надо. Не спеша возвращаемся в свои окопы. Многие, особенно из молодежи (не по возрасту, а по пребыванию на передовой), возбуждены, рассказывают, как они били фашистов, радуются победе. Лини, командир роты старший лейтенант Свистов идет угрюмый, густые черные брови его траурно нависли над грустными карими глазами. -   — Ну как, сержант?— спрашивает меня, трогая свежий кровоподтек под глазом.
  — Ничего, товарищ старший лейтенант. Отбили.
  — Отбили,— угрюмо повторяет он.— Радоваться пока нечему. Скорее всего это была разведка боем. Атаковали только с фронта. Видимо, еще не знают, что фланги открыты. А узнают... Надо готовиться к отражению следующей атаки. Не потерпят они наш клин. А -помощь еще неизвестно когда к нам подойдет. Ладно... Держитесь так же. Видел я, как ты орудовал. Молодец,— подбодрил он меня. И направился к штабу батальона, а я в свою ячейку. Осмотрел нишу. Есть еще противотанковые и противопехотные гранаты. Надо дозарядить автоматные диски, посмотреть, не засорился ли автомат. С нейтральной полосы мимо наших окопчиков несут раненых и убитых.
  — Товарищ сержант!— радостно кричит из своего окопа Женя Лагутин.— А мы немецкий пулемет подбили, когда вы от нас ушли. Вот лежит. И пулеметчик рядом.
  — Хорошо,— одобрил я.— Только в следующую атаку не прячьтесь в критический момент. Вот тогда и представим вас к награде.Женя Лагутин краснеет.
День только начинается: на часах девять.