Батальон: Минуты, словно годы

  Время приближалось к полудню. Неизвестно откуда среди солдат пошли слухи, что если подкрепление днем не подойдет, то- ночью будем отходить, прорываться из кольца. Смысла нет сидеть в отрыве от полка. Я в такие слухи верил и не верил. До ночи надо еще дожить. В нашей роте уже нет офицеров. Комбат ранен. Боеприпасы на исходе. Я присел на дно окопа и достал блокнот. «Погиб Свистов, Серебряков» вывел карандашом. Кто-то торопливо прошел, и я поспешил спрятать блокнот. По времени пора бы обедать, хотя мы еще и не завтра* кали, да теперь совсем не тянет на еду — гибель ребят отбила весь аппетит. Поднимаюсь в окопе, удобнее устраиваю ружье к бою. Рядом положил автомат с расколотым пулей прикладом. В нише пересмотрел гранаты.
  — Сам за ружье встал?— слышу голос Миши Фрянцева.
  — Два расчета вышли из строя. Надо заменить,— обрадовался другу.
  — Я в штаб решил сбегать,— оправдывает свою торопливость Миша.— Снарядов к сорокапятке мало. Может, подбросят?
Я с сомнением покачал головой, а Миша уже полубегом спешит к имению. Конечно; около пушки без снарядов и торчать нечего. Только себя под огонь подставлять. На немецкой стороне взлетела красная ракета, и начался артиллерийский обстрел. Опять к небу поднялась земля, с воем и свистом неслось над нами раскаленное железо, колошматило и метало трупы немцев на нейтральной полосе. Скрылось за пылью и дымом солнце. Стало темно и душно от гари и взметнувшейся в воздух почвы. Даже самые талантливые художники не изобразили бы так страшно конец света. Казалось, ничего живого не останется на земле после такой артподготовки, такой огненной кутерьмы. Обстрел постепенно стал угасать и, наконец, совсем прекратился. Уцелевшие начали подниматься в окопах, будто воскресая из мертвых, отряхивая с себя пыль, землю, прочищая глаза и уши, сплевывая скрипучий на зубах песок.
  — Как, ребята?— спрашиваю Ташева и Таланова.
  — Ничего, держимся,— прозвучал хриплый голос Таланова.— Ох, мать твою,— схватился он за голову, с которой вдруг слетела пилотка.
  — Что?— встревожился я, разглядывая, как Таланов поднимает пилотку и крутит в руке.
  — Да вот пуля,— показывает он.
  — Как пуля?— удивляюсь я.— Вроде бы свиста не было.
  — А на излете пуля не свистит. Если бы свистела, не сшибла бы пилотку, а дырочку оставила.
  — Ишь, ты?— удивляюсь я.
  — Сейчас опять полезут, - прервал наш разговор Ташев.— Зачем война придумывал?
  — Патроны есть?— сверяюсь у расчета.
  — Восемнадцать штук.
  — Берегите. С толком расходовать. Этим тоже можно угостить врага досыта.
  — Идут,— первым увидел Ташев.— С верблюдом идут. Действительно, в цепи немецкой пехоты двигалась крупная машина, чем-то напоминающая верблюда. Это самоходное орудие—«фердинанд». Неманевренная машина, но стреляет точно. Прямой наводкой бьет почти без промаха. Ловлю в прорезь прицела гусеницу, плавно нажимаю на спусковой крючок. Звонкий выстрел, отдача в плечо, а я уже следующий патрон досылаю в патронник. Выстрел. Слышу, и ружье Ташева бьет. На брони «фердинанда» вспыхивают огоньки от наших бронебойных пуль, а он идет и идет. Слева ударила по самоходке пушка Миши Фрянцева. Все равно идет. .
Видно, изрядно досаждали мы «фердинанду»: он вдруг на мгновение остановился и из ствола его вырвался огонь. Меня вдруг приподняло и ударило обо что-то. Звуки боя стали затихать, куда-то удаляться, умолкать, все покрылось непроницаемым удушливым мраком.
  — Сержанта убило! Вай-вай-вай! Командир не стало!— тихо-тихо доносится еще до моего тающего сознания изменившийся голос Ташева.
  — В окоп его положите! Под гусеницы попадет! И едва слышные голоса совсем потерялись. Как дальше шел бой, сколько он длился? Кто его знает. Лежат убитые, и ничего их не волнует, не видят они ни своих, ни противника. Погибшие не считают ни минуты, ни часы. Какая разница для убитого, сколько прошло времени с тех пор, как, он расстался с живыми?
Но странно. Откуда-то издалека, словно в кошмарном сне, до меня донесся тихий, тише комариного писка, голос:
  — Не мог мой друг погибнуть, не верю! «Подождите, это вроде голос Миши Фрянцева»,— зашевелилось в моей-чугунной голове. .   — Слушай внимательно, санинструктор. Может, он жив.
О ком пекутся? Не около меня ли хлопочет Семен-Шлык? Но почему так плохо слышно? Почему ничего не видно? Вдруг до меня донесся уже более громкий голос:
  — Тише вы! Кажется, сердце проснулось.
  — Давай, давай. Колдуй, дорогой!
Вокруг все постепенно становится огненно-красным, будто занимается огромный пожар. Что такое? А%, да. Это сквозь веки пробиваются лучи солнца. Пытаюсь открыть глаза: ничего не получается, словно гири пудовые висят на ресницах. Наконец, одолев неимоверную тяжесть, взглянул яа мир: боже мой, как хорошо вокруг, как мило все сердцу. Главное, рядом свои ребята, не враги—свои. Сердце радостно запело, застучало. Никогда до сегодняшнего дня я будто и не знал, как замечательно жить, все видеть, все чувствовать. Как хороша жизнь в такое время!
  — Ребята, я жив. Я жив, жив, жив. Меня еще не убили! Ура!— ослабевшим голосом восклицаю я.
  — У-у-р-р-а-а!— подхватывают ребята.
  — Ну, что я говорил?— ликует Миша.
  — Не шумите очень-то,— останавливает их Семен Шлык.— Пусть оклемается немного. Потом радуйтесь. Почти с того света пришел. А солнце светит так ярко, так весело, как никогда не светило. Аж глаза режет, слезу выжимает. И небо голубое-голубое, теплое, ласковое, родное. Такого я вроде и не видывал раньше. Ребята стоят, словно самые близкие, самые любимые родственники. И такую красоту, такое счастье я хотел покинуть?! Медленно пытаюсь подняться, сесть. Ребята помогают. В голове невыносимый шум. Во рту привкус крови. Жив... Жив, ребята, дорогие! А вокруг все тихо. Ни единого выстрела. Сижу и меня покачивает, все еще тянет к земле.
  — Ну, как?— улыбается Миша Фрянцев.— Молодец! Я же говорил, что теперь немцы не имеют права тебя убивать.
  — Это почему же? По какой науке им запрещено?— интересуется подошедший смуглый боец из пятой роты Мустафа Тютин. Он тоже мой земляк — из Удмуртии, из Балезинского района.
  — Тут не наука, а народные .приметы,— поясняет Миша.— У нас всегда так говорят, если ты три раза обманул смерть, то долго будешь жить. Помнишь, Геннадий, как на тебя уже три похоронные писали?
Как не помнить, особенно первую! У меня даже в блокноте сделана на память запись: «Как меня первый раз убило». Это месяца полтора-два назад было. Мы тогда с Мишей командовали отделениями автоматчиков, были .в одном взводе. И в походе, и в бою чувствовали плечо друга. В тот день, после нескольких суток сиденья в обороне, наша дивизия готовилась к наступлению.
  — Запомните,— повторяли офицеры.— Рано утром заиграют «катюши» и как только они перестанут бить — сразу вперед!
Всю ночь не сомкнули мы глаз перед атакой. Но вот начало светать. Ждем, когда ударят «катюши». Становится совсем светло. «Чего медлят артиллеристы?» — начинаем нервничать. Один за другим стали выглядывать из окопов. Не стреляют. И тут увидели: от немецких позиций пашу сторону идут несколько человек. Идут с оружием.
  — Наши! Разведчики!— закричал кто-то.
  — Давай, пехота! Вперед!— ответили они нам.— Немцы километров на двадцать удрапали.
Весь наш второй батальон построился в колонну и ускоренным маршем двинулся вперед.
Утро было ясное, солнечное, бодрое. Вчера отличившимся в боях вручали награды. Счастливчиков было немного, но настроение стало праздничным у всех. «Обмыть надо боевые награды»,— весело рассуждали мы.   — Миша! Надень свои ордена,—попросил кто-то.
   Фрянцев для приличия отговаривается, но чувствуется, что хочется ему увидеть свои награды на груди. Прикрепил ЮДИН орден Славы, второй...
Я — Ух, ты! Вот это да! Настоящий герой,—послышались голоса в строю. Не вытерпели и другие награжденные: прикрепили к гимнастеркам свои ордена и медали. И, кажется, твержестал шаг у солдат, прибавилось сил у всех. Строй засверкал серебром и золотом. Каждый знал—любая награда здесь особенно дорога, она оплачивается кровью и жизнью.
Молодость и хорошее настроение брали свое: нужен был лишь небольшой повод, чтобы прыснула молодежь со смеху. Вот тогда высокий и тонкий, как былинка, солдат,. взглянув на своего соседа с мед-алью на груди, неожиданно громко и складно сказал: «И на груди его могучей одна медаль висела кучей!»—«Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!—басовито прокатилось по строю.—Ну, дает!»—«А то, ребята, может, и стал бы он поэтом, если бы не война!» — «Мало ли кто кем хочет стать. Вон Ваня, чувствую, давно жениться хочет, да терпит!»—«Ха-ха-ха!»—«Ты на других не кивай, сам каждый день зазнобе пишешь. И что это думаю, он целует ночью?-А это он фотокарточку достанет и ну разговаривать с ней, как с живой. Целуется!»   Смеются солдаты.
  Вот впереди показалась небольшая речка с кустарниками по берегам, с зеркальными заводями. От нее повеяло мирной прохладой. Эх, сейчас бы искупаться! Благодать-то какая! Звонко, весело чеканит шаг батальон, не смолкают ; шутки. И вдруг... из густых -кустов на противоположном берегу ударили пушки немецких танков. По строю! Беглым огнем! Так неожиданно!
  — Отделение, за мной! В укрытие!— и я метнулся направо, в яму.
Сюда, в укрытие, посыпались и другие отделения. Становилось тесновато. Немцы заметили скопление и перенесли огонь на яму. Снаряды ударяли в противоположную от танков стенку, иногда ложились и на дно. Нет! Тут не сохранишь людей. Надо рассредоточиться по канаве, которая идет от ямы вдоль речки. Машу ребятам, пытаясь сообщить приказ: «Делай, как я!». Но не успел пробежать и нескольких метров, как справа и слева одновременно ударили два взрыва. Взрывные волны хлестнули по мне с обоих сторон. Видимо, от этого я и устоял на ногах. Секунды последнего сознания кажутся длинными-длинными. dot,— думаю,— упаду. Вот упаду. Все равно убит». И что совсем не жалко себя, будто смотришь на себя со стороны, как на мишень, которую и положено поражать, и будто нет в тебе уже сердца и нечем переживать. А ведь раньше в кино я плакал, когда видел, что гибнет любимый герой. Сейчас спокойно умираю, и только одна назойливая мысль кружится в голове: «Значит, пришел мой черед». Тишина в груди необыкновенная. По спине и голове барабанят то ли комья земли, то ли осколки. И тут почувствовал, что из правой руки повалился автомат. «Началось!» Механически подхватил оружие левой. «Теперь и сам рухну на землю...» Тянутся доли секунды — стою. Тогда в голове молнией мелькнуло: «Раз еще не упал, наверное, живой! Надо бежать. Выводить отделение из-под удара!» Шагнул раз, второй. Наступил на что-то сырое, скользкое. Потерял равновесие, упал. Но не остановился: ползком до канавы. Оглянулся—за мной ползут еще несколько солдат.
  — Окапывайся! — скомандовал, что было силы, стараясь перекричать шум боя» но почти не услышал своего голоса. «Что-то с ушами не ладно, да и правая рука не подчиняется».
Только после обеда грянули с нашей стороны пушечные выстрелы. Началась дуэль с танками. Все чаще вокруг вражеских машин поднимались столбы, взрывов. Наконец, задымился один танк, второй, третий'. Побежали из броневых укрытии фашистские танки. Вот тут настал и наш черед.
  — Вперед! И в считанные минуты закончился бой.
Поздно вечером я зашел в палатку, где расположился штаб батальона.
  — Сержант? — вскричал писарь, и расширившиеся его глаза испуганно забегали.— Тебя же убили!
  — Раз пришел, видимо, жив.
  — Очевидцы были, как тебя убило,— вмешался майор Лупинос.— Около тебя разорвалось два снаряда и ты упал. А там убитых лежит не один. Лица не разберешь. Я сам туда подходил.
  — Да, так и было, но выжил. Только правая рука плохо подчиняется, да уши заложило, как ватой.
Все смотрели на меня, измазанного, в Крови, с пробитой скаткой на плече и удивлялись, словно я вернулся с того света.   — Отдай ему ту бумагу,— промолвил с улыбкой комбат писарю.
. Писарь подал извещение на желтой бумаге. В нем сообщалось, что я пал смертью храбрых в борьбе с немецкими фашистами.
Так «погиб» я первый раз. Потом мне еще два раза писали похоронные, и- снова я выходил живым из огня. Теперь вот опять, кажется, очухался...
  — Как себя чувствуешь? — интересуется Миша Фрянцев.
  — Оживаю,— пытаюсь шутить.— «Фердинанда» взяли?
  — С божьей помощью,— отзывается Миша.— Нашли местечко слабое. Подожгли. Вон стоит, догорает.
Подошел комбат с перевязанной рукой, наполовину оторванным рукавом гимнастерки и орденом Красного Знамени на груди.
  — Молодец, сержант,— суровым голосом одобрил он.— И без того бойцов мало остается, да ещё ты тут разлегся отдыхать,— и теплая улыбка освежила его утомленное лицо.—Стоять надо. Воевать. Бить врага. Некогда нам теперь отдыхать.