Батальон: Минуты, словно годы

Около меня все еще усердно хлопотали ребята из последнего третьего расчета. У Ядгара Ташева во фляжке оказался чай, у Василия Таланова—спирт. Оба наперебой доказывали целебность своего напитка.
  — Чай не пьешь, какая сила? — со всей серьезностью говорил Ядгар.— Жажду утоляет шибко хорошо.
  — Конечно,— поддерживает шутливо Василий.— Полвеодра выпьешь и больше не захочешь: живот лопнет.
  — Зачем такой худой слово говоришь?
  — Вот спирт — другое дело. Для здоровья стопку испробуешь и сразу облегчение почувствуешь...
Тем временем Миша Фрянцев приготовил еду, намаял на хлеб тушенку.
  — Я не успел прочитать в книгах, что полезнее для человека в таких случаях,— начал он.— Но думаю, тебе не повредит ни то, ни другое. Конечно, если в меру.
Я налил спирту в крышку котелка, развел чаем, глубоко вздохнул и опорожнил жгучую жидкость. Закуска мне показалась настолько вкусной, что не заметил, как проглотил ее.   — Ребята, поешьте и вы. Наверное, сегодня еще ни у кого маковой росинки во рту не было.
Мы с аппетитом стали расправляться со всем, что у нас имелось. Бойцы разрумянились, пообмякли, стали разговорчивее, улыбчивее.
  — Эх, скорее бы заканчивалась эта проклятая война, скорее бы мир,—говорит Василий Таланов, самый старший из нас.—У меня дома двое детей.
  — Для человека мир — это действительно рай,— поддерживает разговор Миша.— Вот когда кончится война, люди, по-моему, навсегда забудут вражду, будут жить в дружбе и согласии. " Сколько можно творить друг другу горя и жестокости. Ведь жизнь у каждого одна — единогласная и неповторимая, будь ты русский, немец или американец. Никому двух жизней не дано, ни за какие деньги вторую жизнь не купишь. По-моему, и воров после войны не будет. Да и как это грабить людей? Это же нужно фашистом быть, а фашисты всему миру до чертиков надоели.
  — Красиво, шибко хорошо у тебя получается,— удивляется Ташев.— Наливай моего чаю, кунак. Эх, хорошо быть таким ученым, как ты. Вот если бы. вы к нам в гости в Казахстан приехали, я бы такого барашка приготовил?
  — Ты, парень, большим начальником будешь после войны,— глядя на Мишу, говорит Василий Таланов.— Думаешь ты больно правильно. Видать, и делать бы стал так же.
  — Иначе нельзя. За что же тогда мы воюем? За свой край, за свою Родину, а это значит за справедливость в жизни, за правду народную, за то, чтобы мы могли полностью использовать большие права, данные нашей Советской властью...
Я смотрю на Мишу, который так красиво говорит, и уже не слышу его голоса — мне вспоминается родное село Селег, деревенская светлая жизнь, молодежные вечеринки, луга, всплески рыб в темных заводях реки Уть. Все это далеко позади. Но, боже мой, как мило и желанно. Кажется, даже Машу я простил запасе: Маша — моя первая романтическая любовь. Я любил ее трепетно, стеснялся подойти, боялся притронуться.
Маша была старше меня года на три. Поздно я понял, что ей не нужна была моя несмелая любовь, как умела, она пыталась разжечь во мне другой огонь. Бывало, выйдем на улицу с гармошкой; а она с девушками тут как тут. Идет навстречу, сверкает своей красотой и поет: «Голубая, голубая, голубая, синяя. Хороша любовь сухая, да невыносимая». Поет и подмигивает мне, мол, наматывай на ус. Но, видимо, поняла она, что не скоро избавлюсь я от книжного романтизма, что молод для нее, и тогда перестала ходить на свидания. Напрасно ждал я ее вечерами околицей у заветного стога. Мучался подозрениями... И вскоре узнал, что она беременна. Боже мой, как я плакал, убивался, как проклинал жизненную несправедливость. Мне казалось, что я никогда не прощу ей такого Предательства.   — Хороша была беседа, да надо идти к своему расчету,— сказал Миша, поднимаясь.— Новую позицию подготовили, пора перетаскивать пушку.
— Давай помогу,— предлагаю свои услуги.
  — Не выдумывай! Разве можно после такой контузии!
  — Ребята, смотрите тут,— и преисполненный желанием помочь другу, разгоряченный спиртом и хорошим разговором, я поднялся и пошел с Мишей к пушке...
Тащить на себе даже сорокапятку по пашне, по канавам, по ямам очень нелегко. Я изо всех сил упираюсь в щит. Колеса медленно одолевают глубокие борозды, воронки от мин и снарядов. Миша рядом со мной весь в ногу. Смотрю на него и удивляюсь: когда он успел подшить чистый белый подворотничок. Пуговицы у гимнастерки расстегнуты, и на груди сверкает чистая нижняя рубашка. А белье нам давно не меняли!
  — Ты, Миша, в колхозе, наверно, не работал?—спрашиваю друга.
.   — Нет. Учился. Работать родители не давали, почему-то считали главным делом учебу.>br>   — А я даже на лошади пахал. Ну и доставалось. Женщины, как началась война, остались одни, ядреные, злые на Гитлера и на работу. Как буйволы вкалывали. Мы, пацаны, тоже старались не отставать от них. Бывало, плачем втихаря, да тянем. Воробьями нахохленными против них выглядели.
  — Давайте передохнем,— предложил кто-то из расчета.— В глазах позеленело.
  — Медлить нельзя,— словно приказ произнес Фрянцев.—Чем быстрее займем новую позицию, тем лучше для нас и батальона.
Снова слышится надсадное пыхтение, кто-то про себя ругается.
  — Ладно, передохнем! — поднялся Миша и вытер пот с лица.
Смахивают пот рукавами гимнастерок и другие.
  — Геннадий, давай-ка иди в свое отделение,— говорит Миша, аккуратно сворачивая носовой платок.— Основное расстояние одолели. Тут уж осталось метров сто пятьдесят. И местность здесь ровнее. Докатим и без тебя.
  — Ну, смотри. Может, все же помочь?
  — Ничего. Близко уже.
И правда, до новой позиции рукой подать. Да и мне свое отделение оставлять надолго не дело.
Без пушки шагается легко, быстро, дышится свободно. Только на душе неспокойно. Смотрю на окопчики и с грустью отмечаю, как мало осталось в них людей. До конца дня еще далеко и сколько немецких •атак предстоит отбить — неизвестно. Только в темноте фашистская нечисть угомонится. Там и подкрепление станем ждать. Подошел к своему окопу, спустился. Навел порядок с боеприпасами. Взглянул на дремлющих Ташева и Таланова: пусть отдохнут. Ночью почти не спали—половину наступали, потом едва успели окопаться и рассвет. С немецкой стороны послышался характерный выстрел «фердинанда», и тут же раздался грохот взрыва. «Прямой наводкой жарит»,— спокойно подумал я, и вдруг тишину возмутила ужасающая весть:   — Пушку разбили!
Схватив автомат, я, что есть мочи, бегу к расчету Фрянцева. Еще издали вижу покореженное перевернутое орудие. Одно колесо сорвано, второе крутится вверху. Ствол изогнут. Около расчета хлопочет санинструктор.
  — Что, что? — кричу издалека.Не кричи! — останавливает меня Семен.— Один из пятерых пока жив.
  — Как? А сержант? Фрянцев жив?
  — Не суетись. Теперь уже ничем не поможешь,— как обухом по голове ударил его ответ.
Сквозь невольно накатившиеся слезы смотрю на распластанного Мишу. Гимнастерка на нем вспорота. Левая половина белоснежной рубашки вся в крови. Из живота ииутренности выпали, и от них идет пар. Зачем, зачем я ушел, зачем не помог им докатить ору-ше? Ведь осталось всего несколько шагов, и там—земляное укрытие. Со мной бы, наверное, успели. Всего один выстрел «фердинанда»!.. Сняв пилотку, я склоняюсь над другом. Да, да! Ведь 11 письмо писал домой. Оно в правом кармане гимнастер-II лежало. Осторожно расстегиваю пуговицу кармана, шраюсь не задевать еще не усмиревшее от конвульсий к-ло, достаю бумажный треугольник. Постоял, подумал и дешнл прочесть письмо.
  «Дорогая мама!
Теперь мне кажется, что самое большое счастье для человека — жить без войны. Почему мы раньше не замечали такой благодати? Как прекрасно спокойно идти по земле, не вздрагивать от выстрелов, не прислушиваться к полету мин и снарядов (мы уже по звуку знаем, далеко ли упадет снаряд). Очень хочется дожить до такого времени! Все из нашей четвертой роты так думают, только вслух не говорят, чтобы не спугнуть, не сглазить желанное, не накликать черных бед. Между тем ежедневно, ежечасно огонь противника уносит жизни наших ребят, которые тоже мечтали о мире. Почему-то мне кажется, что наступит мир,. и все оставшиеся в живых будут, как родныебратья: станут уважать друг друга, беречь,' помогать. За это мы боремся, за это мои товарищи отдают жизни. Вчера, дорогая мама, мы вошли на территорию Восточной Пруссии. При прорыве немецкой обороны на границе по реке Шешупе я где-то потерял тетрадку, в которой расписались все наши десятиклассники и учителя. Мне стало как-то не по себе. В приметы я не верю, но на душе неприятно. Извини, мама! Заканчиваю. Немцы опять зашевелились. Я пока жив, здоров. До свидания. Береги себя. Как хотелось бы дождаться мира, встретиться!..
До свидания. Твой Миша. 20 октября. . 1944 года».
  «Останусь жив, отошлю письмо»— даю клятву своему Другу — Если что случится—накажу другим, чтобы письмо отослали. Прощай, Миша, прощай, дорогой друг, храбрый товарищ. Пролетела твоя юность, твоя жизнь, как скорый поезд».
  «Хоронить погибших будем ночью. Таков приказ.
Прикрыл шинелью тело погибшего друга и, еле волоча ноги, пошел к своему окопу.
Плохо, что солдаты не плачут, очень тяжело это. От постоянных потерь горе выжигает все живое в душе и не остается слез.
  — Чего голову повесил, сержант? — послышался голос комбата, и я от неожиданности вздрогнул. Комбат длинно, понимающе посмотрел мне в глаза, потом помолчал.— Минут через десять зайди в штаб,—и пошел дальше по линии обороны, белея перевязанной рукой. Голова разрывалась от горького горя. Впервые ясно понял, что, наверное, и мне придется остаться на этой земле...
В штабе батальона повсюду на полу лежали раненые.
Запах крови смешался с едким духом медикаментов и солдатского пота. Под головы раненым вместо подушек подкладывали книги из библиотеки. На совещание к комбату пришли командир шестой роты (единственный из ротных, который остался жив), от пятой—командир взвода, от четвертой—я. Здесь я впервые увидел заместителя комбата по политчасти капитана Воеводина.
  — Такое дело, товарищи,— начал не по уставу комбат, это насторожило всех.— С час тому назад я доложил комдиву полковнику Пукареву о положении батальона, Он послал своего адъютанта уточнить обстановку. Виллис, котором ехал адъютант, по пути к нам был обстрелян немцами из крупнокалиберного пулемета. Шофер убит адтьютант ранен. Значит, немцы замкнули вокруг нас кольцо. Это подтверждает и то, что недавно прервалась телефонная связь с полком и дивизией. Теперь можно ждать наступления противника не только с фронта, но и со всех четырех сторон. Хорошо, что наша оборона построена в форме треугольника. Так легче защищаться. Но атакует крупная группировка пехоты и танки из дивизии CC «Герман Геринг». Только что стала понятна отчаянность фашистских атак: справа от нас метрах в семистах-восьмистах видна богатая усадьба. Это поместье Герннга.
Вот оно что! Так вот на какой горячий участок попали мы. Разве эсэсовцы позволят себе отступить от усадьбы Геринга? Да это же им будет окончательный позор!
  — Итак, чтобы сохранить батальон и удержать позиции, я принял решение—послать кого-нибудь за помощью и полк,— продолжает майор Лупинос.— Понимаю: это очень опасно. Днем вырваться из немецкого кольца трудно, почти невозможно. Но надо сделать невозможное,— гордо и громко произнес майор.— Всех перебрал в уме:
одни нужны здесь, другим не по силам справиться с заданием. А идти надо. Причем любой ценой необходимо дойти до своих живым, объяснить обстановку, запросить срочную помощь. Срочную. Комбат помолчал, потом добавил:
  — Тех, кто заранее готовится к смерти, посылать нельзя. Давайте будем думать, кого послать на задание.
Молчат собравшиеся. Ясно, что от такого посыльного-связного будет зависеть судьба батальона. Тут нужен солдат сильный, хитрый, храбрый, с хорощим фронтовым опытом.
Наступило тягостное молчание. Лишь слышатся стоны раненых, да голос Семена Шлыка, успокаивающий их.
  — Ну, так! — энергично поднялся из-за стола майор.— Я отвечаю за судьбу батальона, мне и идти на связь с полком. Знаю, это несколько не по уставу. Но обстановка требует, уставами всего не предусмотришь. За меня остается капитан Воеводин.
  — Товарищ майор! Нельзя так. Это очень опасно,— предостерегает кто-то.
  — Приказ не обсуждать. Идите в роты. Иду к своему отделению, к своей роте, а в душе такая пустота. Зябко, неуютно.
  — Что нового, сержант? — спрашивают Ташев и Тала•нов.— Что-то у тебя вид плохой.
  — Ничего особенного. Держаться, говорят, надо. И пока за ротного мне приходится быть. Офицеров нет.
  — Так это и без совещания ясно. Может, сержант, испробуем еще из моей фляжки?—предлагает Василий Таланов, который мне почти в отцы годится.— Спирт разгоняет кровь, освежает голову.
Что-то, видимо, чувствует дядя Вася по моему поведению, по тону, по голосу. Не проведешь старого воробья на мякине.
  — Ладно, ребята, давайте освежимся. Только немного. Молча налили, выпили и разошлись по местам. Надо опять готовиться к бою. В своем окопе, кажется, я все предусмотрел, все сделал как надо. Раньше бы это успокоило меня. Сейчас—нет. Надо еще за всей ротой посмотреть. И что бы ни делал, голову сверлит тревожная мысль:
Вдруг не дойдет комбат? Вдруг его схватят?» Холодно, скверно на душе, даже спирт не согрел.
От озноба я сунул руки в карманы и наткнулся на блокнот. Вытащил его. Вывел несколько строк: Замполит капитан Воеводин Георгий Михайлович. Хороший военный теоретик. Но на передовой впервые; среднего роста, Белолобрысый. Губы вытянуты вперед и до смешного похожи па утиный клюв. Тихо на нашей передовой. Молчат немцы. Что они еще задумывают?