Батальон: Минуты, словно годы

  В очередную атаку немцы пошли без танков.
  Капитан Воеводин занял окоп моего второго расчета, положил на бруствер немецкий автомат, в правой руке сжал пистолет. Расширенными глазами смотрит он, как накатывается зеленый вал наступающих. Губы его не-вольно вытянулись и еще больше стали похожи на утиный клюв, лицо стало бледным. Похоже, этот бой будет последним. Один ручной пулемет сложили из нескольких разбитых, но и у него мало патронов. Обе пушки бездействуют.
  — Из ружья стрелять только по пулеметам,— больше советую, чем командую Ташеву и Таланову.
К замполиту подбежал запыхавшийся командир шестой роты.
  — Может, отойти на другие позиции, в окопы, что с тылу? — просящим тоном спрашивает он.— Не удержимся ведь здесь.
  — А раненых оставить? Так предлагаешь? Держаться до последнего!
Старший лейтенант по уставному повернулся и побегал обратно.Когда немцы подошли метров на триста, на всю передовую прозвучал громкий уверенный голос Воеводина:   — Батальон! Приготовиться к отражению атаки! Здорово идут фрицы, в ногу. Винтовки и автоматы на-перевес. Четко видны офицеры в высоких фуражках. Испугать хотят. На пушку берут. Пустой номер.
  — Батальон! Огонь!
Вся передовая утонула в сплошном гуле выстрелов. Немецкая цепь хоть и редеет, но не останавливается. Отбрасываю винтовку и берусь за автомат. Вижу, позади всех самоуверенно шагает офицер, невдалеке от него— радист.
  — Таланов, дядя Вася! — кричу я.— Видишь за цепью полковника? По нему.
Тщательно целится Таланов и вот — выстрел. Полковника будто переломило надвое. К нему спешат офицеры, солдаты. Теперь всю огневую мощь на них. Воеводин выскочил из окопа и побежал вдоль передовой:
  — Огонька, ребята! Огня! Дайте им прикурить!
Храбрый, оказывается, у нас замполит. Вдоль всей обороны пробежал, подбодрил подчиненных и вернулся в свой окоп.
А немцы уже под самым носом. Полетели лимонки, кое-где уже дерутся врукопашную. Вон разведчик старшина Третьяков уже не одному фашисту хрястнул прикладом по голове. Черт, что делается? Вот-вот немцы ворвутся в наши окопы — тогда все. Но это только ожесточает бойцов. Целая стена взрывов от гранат поднялась в немецкой цепи. Откуда у наших взялось столько гранат? Усилилась автоматная стрельба, захлебывается беспрерывной очередью единственный пулемет. И в эту минуту капитан Воеводин, видимо, решил, что надо немедленно контратаковать противника, что только встречная атака может произвести перелом.
  — Ба-та-аль-о-он! В контрата-аку! За мно-ой!—удивиггельно, какой у замполита голосище. Сам среднего роста, не очень массивный, а голос как у богатыря!
От огня ли нашего иди от нашего упорства, от больших ли потерь и гибели командира, но цепь немцев дрог' пула, начинает откатываться. Вслед за ней бежит и строчит на ходу из автомата капитан Воеводин. «За мной!»— командует он, но ни одна рота, ни один солдат не пошли и контратаку. Капитан все еще бежит, стреляет и оглядывается — нет, не идут за ним люди. Тогда он останавливается п садится на землю на нейтральной полосе. Вот ведь до чего довело человека крайнее напряжение нервов. Выскакиваю и бегу к нему.   — Товарищ капитан! Товарищ капитан! Здесь опасно идите в свой окоп. Пожалуйста!
Успокоившись уже в окопе, он строгим голосом спросил меня:
  — Почему роту не поднял? Ты же комсомолец, орден славы получил! Струсил? Или меня задумал подвести?
  — Нельзя было выходить. Вы знаете, что в нашей четвертой роте сейчас меньше десяти человек. В других ротах — тоже. А немцев отошло больше сотни, да погибло меньше половины. Вот и посудите: стоило ли нам покидать окопы? Одно я помню хорошо — комбат приказал cржаться здесь.
Видимо, теория, которую преподавал капитан до фронта военных училищах, несколько разошлась с практикой. Это понял и сам Воеводин, впервые взявший на себя нетственность командовать на фронте батальоном. Проcто в критические минуты он забыл, что батальон далеко полного состава, иначе не призывал бы людей идти в контратаку.
Долго сидел Воеводин в своем окопчике, склонив голову будто забыв о существовании подчиненных. Наконец замполит поднялся, подошел к моему окопу, сел на бруствер. На лице его вновь появились спокойствие и уверенность.
  — Пожалуй, я погорячился. Напрасно старался поднять батальон в контратаку,— признался он и для меня стал более близким, более человечным.— Признайся откровенно, сержант, не струсил ты? Я ведь тебе в отцы гожусь, не стыдись правды. Я вот признал свою ошибку.
  — Уж больно опасные минуты были,. — размышляю вслух.— Боялся поражения, но не трусил. Да нам уж все не впервой. Бывало — один наступал.
  — Это как так один? — удивляется капитан.
  — Всякое бывает на войне,— вспоминаю я. ...Это случилось с месяц назад. Наш батальон в жестоких атаках три раза захватывал участок железной дороги, и каждый раз немцы оттесняли нас. Когда мы вновь отошли на исходные позиции, в траншее появился неизвестный майор. Кто он и откуда до сих пор не знаю. Поскольку офицеров в нашей роте всех поубивало, он подскочил ко мне.
  — Ты почему отступил? — закричал, и в глазах его полыхала не злоба — лютая ярость.
  — Весь батальон отошел, товарищ майор. Нашими силами невозможно было удержать...
Но он не дал договорить. Как хлыстом, ударил обвинением:
  — Ты организовал отступление! Мое отделение отходило последним.
  — Ты организовал отступление!—снова злобно повторил он и начал доставать пистолет.— Вперед!
  — Куда вперед? — едва повернулся у меня язык и внутри все похолодело.— Куда вперед?
  — В наступление!
  — Один?
  — Один!
Стоят ребята в окопе, с горьким сожалением смотрят на меня, а защищать боятся. Кто его знает, еще и других в предатели запишет, не сразу отмоешься.
В наступление так в наступление! Пусть все видят — я не трус. Когда-то дед говорил: на миру и смерть красна. Это как раз тот случай. Перевел я затвор на боевой взвод. «Прощайте, ребята!»—сказал осипшим голосом, вылез из траншеи и пошел.
  До немецкой передовой было метров четыреста. Иду в рост. Нет смысла прятаться. Немцы молчат. Подумали, наверно: «Одурел солдат». На душе муторно, пронзительная боль сжимает сердце. А солнце вовсю сияет, словно специально старается ярче показать меня противнику.
Позади пятьдесят, сто метров. «Чего не стреляете, гады?»—так и хочется закричать. .
В сто раз лучше наступать всем подразделением — Завидую я теперь прежним атакам. Как-то увереннее себя чувствуешь, плечо товарища делает тебя сильнее. А тут... Вдруг слышу—шумит мина. Значит, где-то рядом упадет. Ну и пусть, пусть его всю жизнь точит совесть за безвинно убитого человека. Вот взметнулся взрыв справа, потом звонко хлопнул слева, сзади. Ни черта у фрицев ума нет—по одному бьют из минометов. Да тут достаточно одного-единственного выстрела снайпера, и рухнет мое «массовое» наступление.
Все ближе и ближе взлетает земля от разрывов. Плотнее волны осколков.
  Останавливаюсь. Есть ли смысл идти дальше? Может, вернуться? Все видели, что я не струсил. Вернусь, что будет. Так же не спеша, как и наступал, пошел назад. А взрывы беснуются вокруг, осколки со злым пронзительным визгом летят во все стороны. Много ли человеку надо? Прилетит малюсенький кусочек и свалит навсегда. Молнией пролетел в сознании подобный эпизод.
Однажды во время минометного обстрела, когда мы сидели в кирпичном здании, к нам с улицы неожиданно вбежал боец. Взглянул на всех испуганно и упал. Кинулся к солдату санинструктор, проверил всего: нет, не видно раны, а человек умер. Почему? Сняли с него гимнастерку и увидели едва заметное отверстие против сердца. Осколок не больше спичечной головки прошил насквозь человека. Выходит, солдат бежал с улицы уже убитый. Метров двадцать пробежал, да еще четыре двери открыл.
Дошел я до траншеи, остановился, посмотрел на майора и спрыгнул вниз.
  Тот, вижу, смотрит на меня, глаза расширились, в них то ли страх, то ли восхищение. Дрожит офицер, будто сам один среди белого дня наступал, и не в меня, а в него летели осколки и частые взрывы припорошили серым пеплом лицо и волосы. С трудом сунул он дрожащей рукой пистолет в кобуру и, ничего не сказав, суетливой походкой пошел от нас.
  — Не зря нашему сержанту дали орден Славы,— кто-то специально громко сказал вслед.— Не чета всяким тут...— и это словно подхлестнуло незваного гостя. Он побежал.
  — Вот так я и наступал один,— заканчиваю воспоминание.
Капитан Воеводин долго молчал, а потом сказал:
  — С таким майором надо было разобраться. Кто он был такой? Чего добивался? Хотя сегодня я тоже чуть не пристрелил своего солдата.
.В критический момент, когда решалось кто кого, когда замполит бежал вдоль окопчиков, подбадривая бойцов, около одного из них вдруг остановился: на дне ее сидел тот самый длинный и худой боец-поэт, положив на острую коленку блокнот и что-то записывая в него. Кругом бой идет не на жизнь, а на смерть, батальон отбивается из последних сил от наседающего противника. И в такое время солдат сидит себе, словно его ничего не касается, пишет. Ты чего делаешь? — вскричал капитан, а у самого аж лицо почернело.— Ты чего делаешь, гад?
  — Стихи пишу, товарищ капитан! Вдохновение пришло.
  — Вста-а-ать! Пристрелю гада, если не будешь Поддерживать батальон! Я те дам вдохновение!
Солдат испуганно соскочил со дна окопа, взглянул вперед и открыл огонь из автомата по приближающимся гитлеровцам. Вот такое вдохновение теперь нужно!
  ...Где-то вдали гремели артиллерийские раскаты, тихо вздрагивала израненная земля. В окопах не слышно ни шуток, ни смеха. Присмирели ребята. Да что говорить? Понятно всем, очередной атаки нам не сдержать. Наверно, потому и Воеводин со мной разговорился. Надо как-то сделать отдушину на сердце, хоть на минуту освободить голову от навязчивых невеселых дум о том, что сегодня придется всем здесь лечь, но не отступить.
  — Вечереет,— говорит Воеводин.— Где-то сейчас комбат? Почти три часа прошло, как ушел. Сумеет ли проскользнуть сквозь цепи? Главное — в форме пошел. Заметят—целую свору за ним пошлют.
  — Пройдет, может быть? Мы давно с ним воюем. Не раз он в разведку ходил. В самую гущу немецкой обороны проникал. И ничего, возвращался.
  — Да-а. Но днем, через немецкие клещи, одному... Мы верили, что если прорвется майор к штабу полка, помощь обязательно придет. Он, как никто другой, понимает: без поддержки нам отсюда уже не вырваться.
  — Ладно, к штаб двину,— поднялся Воеводин.— Надо заглянуть к писарям, раненым. Санинструктору сегодня тоже достается. Живы будем, всех представим к наградам. Столько вымотать сил у противника—это настоящий героизм.
Капитан ушел. Но на полпути к дому остановился, долго смотрел в нашу сторону, словно что-то хотел сказать и не решался. Потом махнул рукой и твердой пружинистой походкой взбежал на крылечко.
Снова стало как-то пусто, неуютно. Чужое поле, усеянное погибшими, чужая трава, чужой свет. Даже слабый ветерок казался холодным сквозняком, пронизывающим душу. И тревожное полное затишье. Такое на передовой бывает перед сильной «грозой».